ЭДИТ ПИАФ... ЕЙ МНОГОЕ ПРОСТИТСЯ ИБО ОНА ЛЮБИЛА...

ШАРЛЬ ДЮМОН: «ВСТРЕЧА С ПИАФ ОКАЗАЛАСЬ ДЛЯ МЕНЯ РОКОВОЙ».

«Он меня вылечил. Вытянул. Без него я никогда не смогла бы вновь запеть. Он вернул меня к жизни! Он дал мне последний шанс», — так говорила о Шарле Дюмоне Эдит Пиаф. Молодой композитор познакомился с великой певицей в самый тяжелый период ее жизни.

Она давно не выступала, болела и никуда не выходила. Он сочинил для нее легендарную песню «Я ни о чем не жалею», с которой Эдит и вернулась на сцену...
День, когда я встретил Эдит Пиаф – 5 октября 1960 года, - изменил всю мою жизнь. Это было роковым стечением обстоятельств, счастливым случаем, после которого я понял, что мы не являемся хозяевами своей судьбы. Жан Кокто говорил, что успешную карьеру нельзя построить только на работоспособности, таланте, нужно еще и везение. Так вот, мне повезло.
Мне было только двадцать шесть. Я, совсем молодой композитор, уже успел познать первый успех. Мои песни исполнялись популярными певцами, чем я чрезвычайно гордился. Эдит к тому времени исполнилось сорок шесть, но выглядела она глубокой старушкой. Наша встреча состоялась у нее дома, в Париже, на бульваре Ланн, в доме №67.

До этого я несколько раз безуспешно пытался добиться аудиенции, но неизменно получал из ее уст категорический отказ. Она избегала общения со мной — не знаю почему. Впрочем, ее расположение пытались завоевать чуть ли не все
композиторы Франции. В этом рвении я ничем от других не отличался и тоже мечтал о том, чтобы она спела хотя бы одну мою песню. И вот однажды наш общим друг, поэт-песенник Мишель Вокер сказал мне: «Ты должен показать свои песни Пиаф, Пойдем к ней». Я ему: «Ты что, с ума сошел? С какой стати? Она меня на порог не пускает, сколько я не пытался. Ходил К ней три раза, и три раза она выставляла меня за дверь».

«Нет, нет, пойдем, - не унимался Вокер. – Она давно не выступает, ей будет приятно послушать хорошую музыку». И вот в назначенный час мы оказываемся на бульваре Ланн у дверей ее дома. Звоним. Открывает Даниель Бонель. Эта женщина была для Эдит всем – нянькой, служанкой, кухаркой, подругой, душеприказчицей, секретаршей, костюмершей и телохранительницей. «А-а-а, вот вы и явились! Как жаль, я со вчерашнего вечера безуспешно пыталась до вас дозвониться. А сегодня утром даже послала телеграмму, чтобы отменить встречу. Эдит плохо себя чувствует и не может вас принять». Я, как вы понимаете, тут же презрительно хмыкнул и развернулся, чтобы уйти.

Огромная, метров двести, квартира Эдит Пиаф занимала чуть ли не весь первый этаж здания, окна ее спальни выходили как раз на сторону подъезда, так что она всегда могла видеть, кто к ней пришел, незаметно выглянув в щелочку между занавесками. И только мы собрались уходить, как услышали ее окрик: «Раз уж они пришли, пусть войдут!».
Даниель повела нас внутрь. Всюду царил полный мрак. Эдит ненавидела свет, поэтому все окна были завешаны плотными шторами Вскоре мы оказались в гостиной, где посреди огромного зала одиноко стояли пианино, дна кресла и микрофон. Мы пошли и сели. Тогда я еще не знал, что обычно Пиаф просыпалась в пять часов вечера, а ложилась в семь утра, до предела оттягивая момент сна, которого панически боялась. «Сон – это форма смерти, ненавижу сон», — скажет она мне как-то. Итак, сидим, ждем. Эдит вышла к нам спустя час, успев принять ванну и неспешно выпить традиционную чашечку чая. Она появилась в рваном, давно нестираном голубом халате, громко шаркая розовыми потертыми шлепанцами. Ступала медленно, осторожно, будто эквилибрист, балансирующий на тонком канате над пропастью. Волосы были собраны в полиэтиленовый банный чепчик с торчащей в разные стороны розовой бахромой Кожа бледная, почти прозрачная. Пальцы белые как снег. Я инстинктивно отвел глаза, настолько неприятно было на нее смотреть. От Эдит веяло болезнью и смертью. Она напоминала согбенного высохшего гномика — такой маленькой была. Казалось, таких габаритов в человеческой природе просто не существует! Прежде рост Эдит составлял один метр сорок семь сантиметров, но болезнь иссушила ее гак, что она стала совсем крошкой.
Эдит появилась в зале, и мы с Вокером как по команде вскочили, освободив два стула, так как не знали на какой она предпочтет сесть. Эдит поприветствовала нас сдержанным кивком, а затем жестом попросила меня подойти к пианино.

— Как вы, должно быть, успели заметить, — бросила она недовольно, — я очень устала. Давайте поторопимся. (Обращаясь ко мне). Сыграйте-ка по-быстрому только одну песню. Алло! К пианино!
Стоит ли говорить, что я был совершенно взбешен подобным обращением, но за пианино все же послушно сел и сыграл ей песню, которую недавно сочинил – «Я ни о чем не жалею». Прозвучал последний аккорд, и повисла тишина. Я уже собирался встать, как вдруг услышал: «Сыграйте еще раз. Пожалуйста…». Тон был еще не таким жестким, как прежде. Я сыграл. Она долго молчала, потом спросила: «Это вы написали?» - «Да, конечно я», - «Сыграйте еще раз». Я сыграл в третий раз. Тогда Пиаф сказала: «Послушайте, молодой человек, вы сочинили песню, с которой я не только вернусь на сцену, но которая станет знаменитой и облетит весь мир!».

- К моменту вашей встречи, как известно, она уже два года не выходила на сцену, и в Париже говорили: "С Пиаф покончено навсегда".

Не только Париж, вся Франция успела похоронить Эдит. Однако...
Наша встреча состоялась в октябре, а в ноябре она уже выступала. И спела одиннадцать песен из пятнадцати одиннадцать песен из пятнадцати, что я ей к тому времени сочинил: «Бог мой», «Старина Люсьен», «Слова любви»… Моя встреча с Эдит Пиаф оказалась роковой, изменившей весь ход моей прежней жизни Я и по сей день, сорок лет спустя после того знаменательного дня. продолжаю получать диски со всего света, на которых разные исполнители поют «Я ни о чем не жалею». Таким образом, сбылось пророчество Эдит — эта песня действительно облетела весь мир! А теперь представьте; остался бы я тем утром дома и получил бы телеграмму от Даниель — встреча не состоялась бы! Мишель Вокер, может, и пошел бы к Эдит по своим делам, но я - точно нет! Она не услышала бы мою песню, и ничто в моей жизни не изменилось бы к лучшему, я остался бы обычным композитором, скромно делающим свое дело, не более того. Невероятно, не правда ли?
До встречи с Эдит я зарабатывал неплохие деньги, но после нее мои гонорары увеличились во сто крат. Всего я написал для Пиаф сорок песен, которые вошли в ее золотой фонд, в историю. Она их обессмертила.

— Вы встретились с Эдит в самый трудный период ее жизни. Она болела и медленно угасала...

— Да, это так. Пиаф давно покинула сцену, перенесла тяжелейшую болезнь, прошла курс химиотерапии и больше не хотела петь. Она производила впечатление человека, который проиграл войну и кое-как доживает на пепелище. Тогда я и представить себе не мог, что проведу рядом с Эдит Пиаф два последних и самых страшных года ее жизни, стану непосредственным свидетелем не только плачевного состояния великой женщины, но и моментов наивысшего счастья, ее сумасшедшей любви. Когда мы сидели тогда с Мишелем в салоне на бульваре Ланн, он сказал, что Эдит тяжело больна и давно находится между жизнью и смертью. В ее личной жизни все складывалось отвратительно - недавно Пиаф рассталась с очередным любовником, молодым американским художником Дугласом Дэвисом. Какие удивительные портреты Эдит он рисовал! Он видел ее красавицей, его линии были полны любви, нежности и лиризма. Эдит любила украшать портретами Дэвиса обложки своих пластинок. Но их отношения были недолгими. Она, по обыкновению, своей взбалмошностью довела юношу до психического расстройства. Эдит обычно со всеми своими любовниками поступала крайне жестоко — соблазняла, а затем внезапно бросала. И Дугласа бросила, ничего ему не объяснив.
В профессиональном плане у нее тоже все разладилось. Последние выступления Пиаф на публике заканчивались драматично. Она падала в обмороки, ее увозили на карете "Скорой помощи" в больницу. Например, в Мобеже она повалилась навзничь на середине песни, чуть позже, на концерте в Сен-Квентине, тоже потеряла сознание прямо на сцене. В больнице Эдит был поставлен диагноз: печеночная кома. Врачам удалось ее откачать, но через какое-то время Эдит опять провалилась в глубокий обморок во время концерта, оборвав песню на полуслове. Вскоре обмороки стали чуть ли не обязательными составляющим всех ее концертов, а для некоторых зрителей — аттракционом. Посреди песни голос Эдит вдруг обрывался, она начинала задыхаться, из зала доносились отдельные выкрики, занавес падал. Ее несли в гримерку, укладывали на диван и звонили в больницу.
После очередного обморока - не знаю уж, какого по счету - Эдит поняла, что пришла пора уходить, чтобы в следующий раз не умереть под аплодисменты прямо на сцене. Случилось это в Париже. Она пела и во время выступления потеряла сознание. Ее перенесли в ложу, вызвали врачей. Те нашли ее лежащей на кушетке с полуприкрытыми веками, землистой кожей и хриплым дыханием. Она ничего не слышала, не видела и не понимала, что творится вокруг. Прибывшая бригада медиков диагностировала "коматозное состояние". Эдит повезли в центральную парижскую клинику, где попытались реанимировать. Ее снова чудом спасли. Каждый раз, когда всем казалось, что Эдит умирает, она непостижимым образом оживала. После той истории она и приняла решение навегда покинуть сцену. А через два года в ее жизни случился я...

— Чем же она так серьезно болела?

— О, это долгая история. Каждое утро Эдит заглатывала треть таблеток, чтобы встать, а вечерами еще горсть, чтобы заснуть. Она ложилась на рассвете, а вставала с наступлением сумерек. Ровно в 17.00 личная кухарка Кристиан несла и спальню хозяйки чашку чая, приготовленную на воде "Эвиан", выпив которую Эдит начинала медленно выползать из постели в сторону ванной. Она страдала от тяжелейшего артроза и ревматизма, принимала сильное обезболивающее, чтобы хоть как-то облегчить страдания. Ее мучили нестерпимые боли во всем теле, и традиционной дозы лекарств не хватало. Поэтому она накачивалась долозалем выше нормы, и тогда возникали все существующие побочные действия этого препарата, среди которых - полное облысение. Эдит теряла волосы прядями. Она никуда не выходила, и весь Париж величал ее не иначе как "конченым человеком". Люди были уверены, что больше никогда ее не услышат, что она больше никогда не выйдет на сцену.

— Вы дежурили за кулисами, когда она выступала на сцене, и были непосредственным свидетелем всех событий...

Не только я. Иногда ко мне присоединялся кто-либо из близких друзей Эдит. На парижских концертах со мной всегда "дежурил" Бруно Кокатрикс, владелец концертного зала "Олимпия". Перед каждым выступлением мы с Бруно брали ее под руки, подводили к микрофону, "устанавливали" и быстро прятались за кулисы - только после этого поднимался занавес. Через час, когда заканчивался концерт, занавес мгновенно опускался, и мы с Бруно мгновенно подбегали к Эдит, я брал ее за спину и плечи, Бруно - за ноги, и мы несли ее в гримуборную. Ома была в полной прострации и ничего не соображала.
Пока Эдит пела, мы стояли и пристально следили за каждым ее вздохом, малейшим изменением во взгляде, пытаясь предугадать, проанализировать и просчитать любой незначительный для окружающих, но знаковый для нас двоих жест. . Она могла упасть в любую минуту, ведь Эдит ко всем прочим своим болячкам еще страдала и от сильных головокружений. Сцены во Франции - так сложилось исторически еще со времен классических опереток - сконструированы с легким наклоном в строну публики. Поэтому Эдит панически боялась оступиться и скатиться мячиком в оркестровую яму— не случайно ее знаменитой позой были широко расставленные ноги. Боясь упасть, подвернуть ногу или потерять равновесие, она носила старые стоптанные туфли, которые служанка Даниель в последний год жизни Пиаф пыла вынуждена разрезать ножницами по бокам - ступы Эдит так опухли, что не помещались даже в этих разношенных лодочках. Эдит никогда не расставалась и со своим застиранным концертным платьем - от новой ткани у нее начиналась аллергия. Зрители, конечно, не знали всех этих подробностей; маленькое черное платье, скромная обубь и широко расставленные ноги были частью "фирменного образа" Пиаф. Помню безумные овации, которые длились порой минут по тридцать-сорок, ее вызывали на бис более двадцати раз. Как-то она мне шепнула: "Слышишь, я им еще нужна. Больная, страшная, но нужна. Моя музыка кому-то еще способна приносить радость. Я не смею сдаваться".
Как-то раз между нами состоялся такой разговор: "Ну как мне не выступать, ведь мне нужны деньги. Я должна платить медсестрам, врачам. Разве можно пренебрегать 800 000 франков, которые мне платят за каждый концерт?"
Она довела себя до такого состояния, что нам приходилось порой "ловить ее в палении" посреди исполнения песни. Дабы избежать публичного скандала, мы продумали наш план до мельчайших подробностей: я должен был успеть дать знак рабочим сцены опустить занавес и только после этого бросался к Эдит. Все это занимало мгновения и делалось почти с ювелирной точностью, поскольку все были в курсе ее состояния. Я всегда знал, как начинались ее головокружения. За секунду до приступа Эдит широко раскрывала глаза и цеплялась за микрофон обеими руками. В эти мгновения огни прожекторов перед ней пускались в пляс, а зрительный зал раскачивался в разные стороны. Помню, как-то, когда мы в очередной раз принесли Эдит в ложу и врачи сделали ей уколы, у одного из них — его, кажется, звали Клод, натуральным образом сдали нервы. Тряся ее за плечи, он заорал: "Хотите умереть — валяйте! Продолжайте петь, разъезжайте по гастролям! Давайте!"

— А что это были за уколы?

— Индивидуально составленная смесь, куда входило множество компонентов. Без этого она не могла бы ни стоять, ни петь, ни говорить. Каждый раз перед началом концерта Эдит сидела в полном оцепенении, не моргая и не двигаясь.

продолжение следует